Афанасий Коптелов - Дни и годы[Из книги воспоминаний]

Но вернемся в Катанду 1922 года. Для сопровождения головы Кайгородова была отправлена группа чоновцев. В ее составе оказался и Анатолий Николаевич Шилов.

— Опустили мы голову в кожаный алтайский бурдюк, — рассказывал Анатолий, — и встревожились: днями-то уже пригревало солнышко — испортится башка. Залили самогонкой. Едем верхами. В каждой деревне — остановка. Сбегаются к нам люди. А то и сами созываем народ на сборню, на площадь. Рассказываем о походе через Теректинский хребет. Так и так было дело. Бандюге каюк. Потом запускаем руку в бурдюк и за вихры вытаскиваем башку: «Он?» Видавшие Кайгородова подтверждают: «Он, сукин сын, разбойник!» Опускаем башку обратно. А с нее самогонка-то стекала — в бурдюке стало меньше. Вдруг да прокиснет? До Барнаула-то путь далекий. И требуем самогонки для добавки. Так верхами и доехали до Бийска. А отсюда, само собой, поездом — в Барнаул. В губернию!

Анатолий Николаевич, живой свидетель этих исторических событий, работал у нас несколько месяцев литературным сотрудником, а когда начали дробить округ, его отправили редактором одной районной газеты. Кажется, в Уч-Пристань.

После Великой Отечественной войны он много лет редактировал газету в Тогучинском районе Новосибирской области, сотрудничал в «Советской Сибири» В 1974 году, когда он уже вышел на пенсию, в областной печати отметили его семидесятилетие.

Память перекидывает меня в наше село Залесово, в дни моей юности. Были ли у нас кулаки? Конечно, были. Но слова такого мы не знали. Мне в деревне не доводилась его слышать. Были у нас зажиточные. Были «крепкие мужики». Были лавочники да перекупщики. Только и всего.

А как хозяйствовали середняки? Помню, отец в свои лучшие годы сеял три десятины пшеницы, две десятины овса, загон льна, загон конопли, ползагона картошки и столько же гороху. Со всем посевом и сенокосом, трудясь, как говорится, до седьмого пота, управлялись родители. Им на подмогу подрастал я. Так в каждом дворе нашей улицы. Но был и такой «крепкий мужик», который захватил земли сколько ему хотелось и засевал до пятидесяти десятин. Ясно, он не обходился без постоянного наемного труда. Настоящий кулак. Один такой на все наше село. Другие помельче.

Наступил для нашей семьи тяжелейший 1914 год. Отца, «ратника ополчения», угнали на войну, и я в одиннадцать лет остался в семье «большаком», как говорилось тогда. Мать ждала прибавления семейства, и на мои плечи свалились все крестьянские заботы. В тот год рано легли обильные снега. Надо было возить с поля корм для скота. Помню, запряг я Рыжуху и поехал на ту дальнюю пашню, где сгорел наш маленький Лаврик. Наложил воз овсяной соломы, заправил бастрык и стал веревкой притягивать к задку саней, а ни силы в руках, ни веса в теле не хватало. Сколько ни старался, а бастрык по-прежнему торчал высоко и веревка не превращалась в тугую струну, как бывало у взрослых да сильных мужиков. Но что же делать? Зимнее солнце уже катилось к закату, вот-вот, поблескивая зелеными огоньками глаз, завоют волки. Надо возвращаться, пока не сгустилась темнота. Взобрался на верх воза, понукнул послушную лошадку. Она тронулась в путь, косо посматривая то одним, то другим глазом на мой лохмато-ненадежный воз, словно не доверяя малолетнему «большаку». И она не ошиблась. На длинном склоне к речке Скакунке снежная дорога уже была избита в ухабы, и мой воз раскатывался то вправо, то влево. При этом охапки соломы сваливались, бастрык все больше и больше ослабевал, и на очередном ухабе мой воз развалился по обе стороны саней. Смирная Рыжуха, к счастью, остановилась. Пришлось снова укладывать солому и попытаться притянуть бастрык ненадежнее. Неожиданно налетевший ветер рвал мой воз в клочья. А с горы, мимо меня мчался обоз того «крепкого мужика». Десять возов сена. На переднем красовался сын хозяина, бородатый детина в мерлушковой папахе. Думаете, он остановился, чтобы помочь малосильному мальчугану? Нет. Расхохотался во все горло:

— Большак-то, видать, мало каши ел!

И работник на другом возу в тон хозяину отозвался усмешкой.

Так они и промчались мимо меня. А я вернулся домой далеко за полночь. От моего воза не осталось и половины. А чем завтра кормить овечек? Придется отправляться за сеном. Мать, склонившись, обняла меня, заиндевелого, за плечи:

— Большак ты мой большак, бедная головушка! — Утерла слезы и, назвав соседскую солдатку, утешила: — Будешь ездить за кормом с теткой Степанидой. На четырех конях. По два воза нашему скоту.

О «крепком хозяине» я не обронил ни слова. Зачем жаловаться? Не один он такой.

Это подтвердилось весной, когда пришла пора полевых работ. Мать уговорила дальнего родственника сеять хлеб совместно. Выехали мы сначала на его пашню. Я пахал его землю, боронил на семи лошадях. Десятин двенадцать. Вот уже и овес посеян, а на нашей пашне земля все еще ждала пшеничное зерно. Когда же нам-то?

— Успеем, Афоньша. Успеем. Вот еще надо нам ленок… Для льна нам с тобой баба яичек напекла, как на праздник.

Ему-то праздник, а моей матери — слезы. На нашу пашню мы переехали, когда все соседи уже отсеялись. Уродится ли у нас что-нибудь? И не погубят ли осенние морозы наш поздний посев?

«Вот такие они, «крепкие-то мужики»! — подумалось мне в ту горькую весну. — Все для себя да для себя. И побольше!» Обиженные солдатки, бывало, говорили у нас в деревне: «Отольются волкам овечьи слезы».

Все это пришло на память пока мы среди льдин пробирались через Бию, и мысль вернулась к веренице подвод на берегу. Миновала пора вольготной жизни «крепких мужиков». Наступила пора не отмщения, а настоятельной необходимости их вытеснения из экономической жизни страны, пора замены кулацкого хлеба хлебом колхозов и совхозов. И тут не обошлось без «перехлестов», без «головокружения от успехов».

К тому времени какой-то недалекий, а скорее всего предвзятый статистик подсчитал, что в деревнях, в больших и маленьких, два с половиной процента хозяйств кулацкие. Вот их-то выявляли и выселяли во время первой волны ликвидации кулачества как класса».

Той порой кто-то недобрый подсчитал, что двух с половиной процентов мало, что кулаков в сибирских деревнях якобы больше, процент был увеличен. И вот нахлынула на деревню новая волна. «Лес рубят»… Но что-то больно много щепок. Вот и возле нашей лодки несет и несет щепу на далекий север полая вода…

Многие из нас видели трагическую вереницу крестьянских телег, но не решались говорить об этом вслух. Хотя я знал одного принципиального смельчака. Он ходил с томом Ленина и открывал на подчеркнутых строках:

— Вот же Владимир Ильич писал: в колхоз добровольно! Без принуждения! Без погонялки!